Открыть по команде беглую жизнь на поражение!!!
Воздух здесь всегда пахнет кровью и дымом.
И еще немного - горелой землей.
Пусть прошли уже века - земля помнит всё. Крик умирающих на снегу, огонь и сталь, рвущие плоть, и самоубийственную ярость людей... Они погибали здесь, герои, не оглядывающиеся назад, и трусы, посланные вперед твердой рукой командира. Они шли только вперед.
Вода здесь всегда отдает железом. И немного - пеплом. Вода тоже помнит. Все помнит. И разгоряченные боем тела, и жадные глотки, и то, что люди называли ее водой жизни. Тот, кто успел здесь напиться воды из родника - был практически бессмертен. Он дожил до вечера. Это очень много - дожить до вечера.
Огонь здесь отливает кровью. Вечный огонь, в обрамлении каменных стен. Прошло полста лет, а он так и не погас. В память о тех, кто шел только вперед. Земля здесь насыпана снова, укрыта бетоном и сталью, но под бетонной коркой все еще лежат те, кто остался на этой войне навсегда. И бронза имен на каменных досках не значит ничего. Кто знал, кто считал, кто понимал, что творилось здесь, где в смертельном захвате сцепились бойцы двух сторон? Никогда не бывшему там не понять, что это значит. А сверху, над бетоном, почетной стражей лежат те, кто по собственной воле выбирал место, где лечь в землю. Уже гораздо, гораздо позже...
Ночь здесь особенна. Вслушайся в нее, и ты услышишь. Рев движков и крики, гул огня и лязг стали, и четкие команды, слившиеся с пением пуль... А деревья покажутся скорбным почетным караулом, опустившим голову... Их никогда не примут небеса, и для пекла они не годятся. Те, кто попал в ад на земле, не годятся для ада... И для жизни они тоже не годятся. И приказ командиров тонкой дымкой стелется по земле. Они вернулись туда, где остались навсегда, даже если выжили. Они пришли сами. Потом ночной ветерок качнет листья и наваждение сгинет. В карканье сонных ворон...
Другие птицы здесь не шумят. Птицы часто умнее людей. Птицы чувствуют, что под землей здесь кроется огромный нарыв боли и ярости. Это огромная сила - человеческая боль, ненависть и ярость. Сильнее даже любви. Любить дано единицам. Ненавидеть могут все. Чтобы ненавидеть - черной, подсердечной ненавистью, нужно гораздо меньше причин. Для этого нужно не давать, а отнимать. Только и всего. Стоя на вершине этого кургана, начинаешь понимать, что те, кто остались здесь, так и не ушли окончательно. В них было слишком много жизни. Слишком много ярости. И у них была цель. Вершина, до которой не дошел ни один из них. Я боюсь тех, кто вечно рвется к вершине. И меня тянет к ним. Иногда я слышу их. Вспоминаю их имена, которые никогда не знал. Я просыпаюсь, стоя на полпути к вершине. Или у Родника Жизни. Или у последней огневой черты. Они не зовут меня. Но их ярость такова, что увлекает меня за собой. У меня нет сил сопротивляться им. Я могу лишь бежать отсюда, пока в очередной раз не открою глаза, стоя на склоне... Я знаю, чего они желают. Всем, что осталось от их души.
Дойти до вершины.
Только вперед.
Вершина.
Всё.
И тогда я просыпаюсь, с криком просыпаюсь, с наслаждением выпуская воздух из легких, потому что если я кричу - я живой, я живой, потому что весь в поту, а мертвые не потеют, значит я все еще здесь, а не в ужасном промежутке между здесь и там, где нет ничего, но кто-то все же есть, те кто...
Хватит.
И я встаю, пью на кухне черный несладкий чай, стараясь выбросить из головы черный провал вершины... Безуспешно, но тревогу можно задавить, напоить чаем и заставить задремать, а потом снова наступит утро и будет день, и тревога заблудится в переплетениях дневных дел, и может быть, не найдет дорогу домой несколько дней...
А потом я снова буду кричать во сне, не в силах проснуться и вести за собой тех, кто не смог умереть...
И еще немного - горелой землей.
Пусть прошли уже века - земля помнит всё. Крик умирающих на снегу, огонь и сталь, рвущие плоть, и самоубийственную ярость людей... Они погибали здесь, герои, не оглядывающиеся назад, и трусы, посланные вперед твердой рукой командира. Они шли только вперед.
Вода здесь всегда отдает железом. И немного - пеплом. Вода тоже помнит. Все помнит. И разгоряченные боем тела, и жадные глотки, и то, что люди называли ее водой жизни. Тот, кто успел здесь напиться воды из родника - был практически бессмертен. Он дожил до вечера. Это очень много - дожить до вечера.
Огонь здесь отливает кровью. Вечный огонь, в обрамлении каменных стен. Прошло полста лет, а он так и не погас. В память о тех, кто шел только вперед. Земля здесь насыпана снова, укрыта бетоном и сталью, но под бетонной коркой все еще лежат те, кто остался на этой войне навсегда. И бронза имен на каменных досках не значит ничего. Кто знал, кто считал, кто понимал, что творилось здесь, где в смертельном захвате сцепились бойцы двух сторон? Никогда не бывшему там не понять, что это значит. А сверху, над бетоном, почетной стражей лежат те, кто по собственной воле выбирал место, где лечь в землю. Уже гораздо, гораздо позже...
Ночь здесь особенна. Вслушайся в нее, и ты услышишь. Рев движков и крики, гул огня и лязг стали, и четкие команды, слившиеся с пением пуль... А деревья покажутся скорбным почетным караулом, опустившим голову... Их никогда не примут небеса, и для пекла они не годятся. Те, кто попал в ад на земле, не годятся для ада... И для жизни они тоже не годятся. И приказ командиров тонкой дымкой стелется по земле. Они вернулись туда, где остались навсегда, даже если выжили. Они пришли сами. Потом ночной ветерок качнет листья и наваждение сгинет. В карканье сонных ворон...
Другие птицы здесь не шумят. Птицы часто умнее людей. Птицы чувствуют, что под землей здесь кроется огромный нарыв боли и ярости. Это огромная сила - человеческая боль, ненависть и ярость. Сильнее даже любви. Любить дано единицам. Ненавидеть могут все. Чтобы ненавидеть - черной, подсердечной ненавистью, нужно гораздо меньше причин. Для этого нужно не давать, а отнимать. Только и всего. Стоя на вершине этого кургана, начинаешь понимать, что те, кто остались здесь, так и не ушли окончательно. В них было слишком много жизни. Слишком много ярости. И у них была цель. Вершина, до которой не дошел ни один из них. Я боюсь тех, кто вечно рвется к вершине. И меня тянет к ним. Иногда я слышу их. Вспоминаю их имена, которые никогда не знал. Я просыпаюсь, стоя на полпути к вершине. Или у Родника Жизни. Или у последней огневой черты. Они не зовут меня. Но их ярость такова, что увлекает меня за собой. У меня нет сил сопротивляться им. Я могу лишь бежать отсюда, пока в очередной раз не открою глаза, стоя на склоне... Я знаю, чего они желают. Всем, что осталось от их души.
Дойти до вершины.
Только вперед.
Вершина.
Всё.
И тогда я просыпаюсь, с криком просыпаюсь, с наслаждением выпуская воздух из легких, потому что если я кричу - я живой, я живой, потому что весь в поту, а мертвые не потеют, значит я все еще здесь, а не в ужасном промежутке между здесь и там, где нет ничего, но кто-то все же есть, те кто...
Хватит.
И я встаю, пью на кухне черный несладкий чай, стараясь выбросить из головы черный провал вершины... Безуспешно, но тревогу можно задавить, напоить чаем и заставить задремать, а потом снова наступит утро и будет день, и тревога заблудится в переплетениях дневных дел, и может быть, не найдет дорогу домой несколько дней...
А потом я снова буду кричать во сне, не в силах проснуться и вести за собой тех, кто не смог умереть...